При первом занятии Екатеринослава махновцы прибыли на обычном рабочем поезде, которого никто не опасался - во второй раз они въехали в город под видом крестьян, привезших на базар овощи. На крестьян производил впечатление и необычный вид повстанческого командира, нисколько не схожий с другими налетавшими на селения атаманами полу партизанских-полуразбойничьих банд, одетыми, как старые сечевики, в широченные шаровары. Ловко соскочивший перед ними с коня батько казался мальчиком — он был ниже среднего роста, живой в движениях, со вздернутым носом, быстрыми карими глазами и длинными волосами, спадавшими на шею и плечи. Одет он был в маленькие офицерские сапожки, диагоналевые галифе, драгунскую с петлицами куртку, в студенческую фуражку, через плечо — маузер.

Ранним утром ее встретил почетный караул, которым командовала Маруся Никифорова, небезызвестная бандитка, пользовавшаяся особым расположением самого батьки. В черном английском френче, бриджах, в ботинках с желтыми крагами и увесистым маузером на боку, Никифорова имела «бравый вид». Почетный караул состоял примерно из ста человек. Все с красными, обросшими щетиной лицами, одетые в солдатские шинели, полушубки и куртки, в папахах, шапках, кепках на головах. Караул был вооружен австрийскими, японскими, русскими винтовками. На приветствие В.И.Межлаука: «Здравствуйте, товарищи повстанцы!» — махновцы далеко не дружно хриплыми голосами ответили: — «Здорово!»
Никифорова предложила делегатам следовать в штаб Махно на автомашине, но делегаты отказались, попросив простую тачанку. В стороне стоял педальный фордик первого выпуска. Три его колеса имели резиновые покрышки, а четвертое в несколько рядов было густо оплетено веревками.
Махно, маленького роста, с большой косматой головой, в высокой папахе, при огромной австрийской сабле, встретил делегацию деланно почтительно.

Зима 1919 г.
Пули стали цыкать вокруг меня. Я повернулся — из Мангуша вышла громадная цепь махновцев. Я оценил ее в шестьсот человек. Они были далеко — шагах в шестистах
от меня, но пули ложились хорошо, что было видно по пыли. Странно, махновцы были больше похожи на солдат, чем на крестьян. Они были все в защитном, прекрасно держали равнение и хорошо стреляли.
С.Мамантов, "Походы и кони".

В степи, в районе Мелиоративного разъезда, около классных вагонов главари анархистов ожидали своих делегатов с ответом. Появление котельниковских представителей для них оказалось неожиданностью, и
встретили их недобрыми репликами: «Чего приехали? Мозги проветривать? Открывайте семафор и делу конец! Мы вас не трогаем, вы нас не трогаете…». У классных вагонов среди обособленной группы, густо обвешанный оружием и пулеметными лентами, обращал на себя внимание крепкий, атлетически скроенный воин с головы до ног одетый в коричневую кожу. Отшлифованная военная выправка, горделиво вознесенная кудрявая голова на могучей шее, в руках дорогой, инкрустированный серебром стек, которым он играючи похлопывал себя по голенищу – все это подчеркивало в нем влюбленную в себя личность. Он был очень декоративен и достаточно артистично играл на впечатление о себе. Котельниковская делегация приняла его за командующего транспортами. Но неожиданно из этой группы вышел внешне не приметный человек. С левой стороны на длинной портупее у него болталась открытая деревянная кобура, вороненый, отсвечивающий тусклой синевой «Маузер» был подоткнут за пояс, а правая рука уверенно схватывала рукоять оружия. Чувствовалось, что оружие в руках этого человека не знало милосердия и оборвало не одну человеческую жизнь. Плутоватая, недобрая улыбка, мутный, тяжелый взгляд бесцветных глаз, обнаженное оружие – все работало на устрашение. Видимо, он надеялся испугать, подавить противника, но, чувствуя, что его устрашающий вид не сработал, он истерически прокричал угрозу: «Господа! Черняк торопится, он не любит шутить… Не мешайтесь под ногами, или через полчаса я сравняю с землей ваши Котелки…».
...
В назначенное время командир железнодорожного батальона Болтручук с небольшой командой ожидал парламентеров. К семафору приближался одинокий всадник с белым флагом. Это был субъект в коричневых шевровых доспехах, который утром обратил на себя внимание котельниковской делегации.
После короткого приветствия парламентер заявил, что он начнет переговоры один, а несколько позже будет прислана дополнительная делегация. Вооружен парламентер был легко: в поясной кобуре, видимо, был бельгийский «браунинг», в руках все тот же щегольской красивый стек.
...
Парламентер, еще раз пристально осмотрев присутствующих, не торопясь, осторожно присел на край стула, и, не скрывая все той же ироничной улыбки, представился:
- Штейгер! Петр Карлович Штейгер, командир первого украинского отряда партизан-анархистов. По своим убеждениям анархист-коммунист.

Впервые с махновцами мы столкнулись во время штурма Перекопа. Группа Махно в составе Красной Армии наступала против Врангеля, но наше командование уже тогда понимало, что это союзник ненадежный. Комиссары рассказывали, что «повстанческая армия» Махно — это разношерстное сборище кулаков, уголовников, ярых белогвардейцев.
И вот мы увидели это войско. Самого Махно не было: сказавшись больным, он остался в своей штаб-квартире в Гуляй-Поле. Возглавлял колонну его заместитель Каретников. За ним гарцевал штаб — полсотни всадников по шесть в ряд, все на прекрасных резвых конях. Правофланговый каждого ряда держал на стремени штандарт на длинном древке. На черном бархате выведено: «Вечная память основателю свободы бате Кропоткину!», «Да здравствует вольность, анархия! Смерть законам!», «Вся земля крестьянам. Коммунистам — по три метра», «Освободителю украинских крестьян батьке Махно — слава!», «Долой деньги, да процветает свободный обмен!», «Бей сегодня Врангеля, завтра — совдепы!»
Сияет серебром сбруя на конях. Махновцы в шикарных кубанках, в опушенных мехом коротких свитках из дорогого сукна. На длинных ремнях болтаются маузеры.
За штабом катятся тачанки, сверкающие свежей черной краской. В каждую впряжены четыре лошади с бубенцами. Ни одного пешего — все на конях или на повозках. И вся эта масса гогочет, свищет, пиликает на губных гармошках.
Наш дивизион медленно двигался по дороге. Усталые, мокрые, грязные, мы с трудом шагали по разбитому [67] большаку. Каретников и его свита обогнали нас и преградили путь.
— Здорово, невольники! — крикнул Каретников.
Курсанты на это приветствие ответили словами, которые не принято печатать.
Комиссар Стельмах, подстегнув коня, приблизился к махновцам. Сказал с усмешкой:
— Господин Каретников, мы вас не задерживаем.
— А ты кто такой?
— Прошу не тыкать. Я комиссар дивизиона.
— А, Иуда! — зло прошипел Каретников. Сунув в рот два пальца, он оглушительно свистнул. Из глубины колонны тотчас на галопе выскочил всадник. На черном штандарте, прикрепленном к луке его седла, красовалась надпись: «Боже, направь грешника в рай».
— Раскрой! — крикнул Каретников.
Всадник откинул полотнище. Под ним — металлическая перекладина с белой петлей посередине — походная виселица! — Вот на этой самой гармошке я тебя отправлю к праотцам! — заревел Каретников.
Не дожидаясь распоряжений, мы развернули орудия, лязгнули замки.

Какие только люди перед нами не проходили! Вот вводят офицера. Он щелкает каблуками, подносит руку к козырьку:
— Капитан Любимов Николай Павлович к вашим услугам, господа чекисты.
Сесть отказался.
— Нечего тянуть. Я ко всему готов. Одна просьба, — он достает из кармана пакет. — После расстрела прошу отправить это письмо старушке матери.
— Кроме оружия, у вас еще что-нибудь забрали? — спросил Стельмах.
— Никак нет, господин комиссар!
Стельмах подошел к нему:
— Откуда вы знаете, что я комиссар?
— Хорошо знаю: с вашей бригадой дрался...
Начинаем допрос. Перед нами вся жизнь этого образованного дворянина, офицера, храбро сражавшегося в мировую войну. А после революции его унес, закружил водоворот событий. У махновцев оказался случайно: другой дороги не разглядел. Слушаем его, а сами думаем: [80] «Как с ним быть?» Стельмах вопросительно смотрит на нас. Еле заметно каждый кивает. Комиссар подходит к пленному:
— Вы честный человек, капитан. И у нас нет к вам претензий. Вы свободны.
— Как? Свободен? — капитан бледнеет. — Не верю!
— Идите. Желаем, чтобы вы побыстрее разобрались во всем.
Капитан медлит. Тихо говорит:
— Разрешите вернуться в банду.
— Зачем?
— Расскажу все своим друзьям. Уверен, что и они уйдут от махновцев.
Он сдержал слово. На другой день Любимов привел к нам пять офицеров. Они прибыли со своими ординарцами. Все на конях. Заросшие, оборванные, усталые. А в глазах радость.
Все они были выпущены на свободу.
А вот другой офицер. Капитан Яровой. Стройный, с иголочки одетый красавец. Блестят лакированные гусарские сапоги с кокардами. Мягко звенят серебряные шпоры.
Доложил, что он помещик из Симбирской губернии. В ставке Врангеля был начальником отделения разведывательного управления. У Махно командовал дивизией. Попросив разрешения закурить, вынул серебряный портсигар. Я обратил внимание на его руки — холеные со свежим маникюром. Закурил, положил портсигар на стол. Сидел, развалясь на стуле, с подчеркнуто беспечным видом.
— Как вы оказались в банде? — спросил председатель.
— Не в банде, а в повстанческой армии. Больше сейчас не у кого служить. Я буду всегда с теми, кто воюет с большевиками. Большевизм — явление пагубное. Неграмотный мужик и рабочий не могут управлять государством. Их удел — честно трудиться. Ваш Ленин фантазер, таким был и его учитель Маркс. Врангель тупица и позер. Умей этот барон привлечь, как вы, темную массу на свою сторону, от вас давно бы и следа не осталось. А сейчас из-за вас страна голодает. Вы и ваши агитаторы разложили лучшую в мире русскую армию. Вы убили помазанника бога на земле и его святую [81] семью. Я дворянин и должен за это отомстить. Да, это по моему приказу расстреливали ваших красноармейцев. Времени не было возиться с ними. К тому же мы эту мразь не считаем пленными.
— А зачем же вы у живых людей звезды на лбу вырезали? — спросил уполномоченный Особого отдела.
— Чтобы и на том свете их можно было отличить от настоящих солдат.
— Вы и сами к этому руку приложили?
— Не отрицаю.
— Вы собственноручно расстреливали людей?
— Было и такое.
— Вы растленный человек, — сказал ему Стельмах. — Вы болтали здесь о Ленине, о Марксе, а ведь и понятия о них не имеете. Не дворянин вы, не офицер. Вы обычный бандит, и ничем не оправдать вам своего падения.
— И не думаю оправдываться. Я же знаю, что нахожусь во все уничтожающем чека.
— А знаете ли вы, что тысячи офицеров, дворян, куда более достойных, чем вы, честно служат в Красной Армии, командуют частями, соединениями. Не вы, а они являются подлинными защитниками России.
— Господин Яровой, — спросил я, — если мы вас отпустим, чем вы займетесь?
— Вернусь к своим и поведу их в атаку на вас.
На рассвете его расстреляли. Еще от одного ярого врага революция освободилась. Я пожалел, что в этот день не моя очередь была присутствовать при приведении приговора в исполнение.

Вскоре банда была разгромлена. Захваченный в бою ее атаман Володинцев — грузный, толстый, одноглазый верзила — предстал перед нашей полевой революционной тройкой. Через все лицо бандита, начиная с выбитого глаза, пролегал глубокий шрам. Так его разукрасили при попытке к бегству с каторги — он и до революции был разбойником и убийцей. Сын попа из Черниговской губернии. Из духовной семинарии его выгнали за изнасилование дочери своего же наставника.
На заседании тройки этот уголовник держался трусливо, дрожал, умолял не расстреливать. Нарочито говорил о себе много плохого, желая показать, что раскаивается. Весь вид его вызывал гадливое чувство. Но Васеньтович допрашивал, как всегда, не повышая голоса.
Мы два раза в неделю бывали на заседаниях тройки и то уставали за эти часы больше, чем в бою и на марше. А Васеньтович, как председатель, должен был заниматься этим почти ежедневно. И это помимо основной работы... Как он выдерживал? [83]
Допрос тянулся нудно и томительно. Признаться, жалко было время тратить на этого каторжника. Он совершил столько злодеяний, что приговор был предрешен. И заместитель председателя не выдержал:
— Выбирай — как скажешь, так и сделаем, — вздернуть тебя возле той же самой школы, где ты повесил председателя ревкома, или расстрелять?
Звериная рожа бандита перекосилась. Широко раскрытый единственный глаз ощупывал каждого из нас.
— Я не хочу ни того, ни другого. Жить хочу. Вы сказали, что моя жизнь ломаного гроша не стоит. Ошибаетесь. Я могу за нее дорого заплатить. У меня много дорогих вещей, золото, бриллианты. Дайте честное слово, что отпустите, я скажу, где все это спрятано.
Его слова не сразу дошли до нас. Молча мы смотрели на это чудовище, в котором ничего не осталось человеческого.
— Напрасно надеетесь, — ответил комиссар. — Большевики не продаются.
Выносим приговор: «Расстрелять».
В банде Володинцева оказалось полно спекулянтов и торгашей. Захватив деревню, они прежде всего искали соль и мыло — самые дефицитные в то время вещи, — чтобы потом обменять их на драгоценности. Вояки эти были негодные, еле-еле держались в седле. При обыске у них находили целые мешки денег, золота, драгоценных камней. Мы не знали, что делать с этими жуликами, и отправляли в штаб дивизии. К нашему удивлению, среди них выявлялись крупные птицы — шпионы, разведчики, члены контрреволюционных партий. В какие только перья не рядился враг!